Гражданинъ №2
Леонид-Кутырёв-Трапезников
А.С.Пушкин
Юлий Струтынский (записки)
Юлий Струтынский
(Strutyń) — польский писатель (1810—1878); псевд. — Berlicz Sas. Из его произведений известны: «Essais politiques» (1836), «Lydia» (1836), «Pan Jeremiasz» (1879), «Mozaika, gawędy szlacheckie z lat ubiegłych» (1881), «Obrazy z natury» (1872), «Moskwa» (1873), «Obrazki czasu i ludzi» (1876)
О политике в России
«…Молодость, — сказал Пушкин, — это горячка, безумие, напасть. Ее побуждения обычно бывают благородны, в нравственном смысле даже возвышенны, но чаще всего ведут к великой глупости, а то и к большой вине.
Вы, вероятно, знаете, потому что об этом много писано и говорено, что я считался либералом, революционером, конспиратором, — словом, одним из самых упорных врагов монархизма и в особенности самодержавия. Таков я и был в действительности. История Греции и Рима создала в моем сознании величественный образ республиканской формы правления, украшенной ореолом великих мудрецов, философов, законодателей, ге-роев; я был убежден, что эта форма правления — наилучшая. Философия XVIII века, ставившая себе единственной целью свободу человеческой личности и к этой цели стремившаяся всею силою отрицания прежних со-циальных и политических законов, всею силою издевательства над тем, что одобрялось из века в век и почиталось из поколения в поколение, — эта философия энциклопедистов, принесшая миру так много хорошего, но несравненно больше дурного, немало повредила и мне. Крайние теории абсолютной свободы, не признающей над собою ничего ни на земле, ни на небе; индивидуализм, не считавшийся с устоями, традициями, обычаями, с семьей, народом и государством; отрицание всякой веры в загробную жизнь души, всяких религиозных обрядов и догматов, — все это наполнило мою голову каким-то сияющим и соблазнительным хаосом снов, миражей, идеалов, среди которых мой разум терялся и порождал во мне глупые намерения».
«Мне казалось, что подчинение закону есть унижение, всякая власть — насилие, каждый монарх — угнетатель, тиран своей страны, и что не толь-ко можно, но и похвально покушаться на него словом и делом. Не удиви-тельно, что под влиянием такого заблуждения я поступил неразумно и пи-сал вызывающе, с юношеской бравадой, навлекающей опасность и кару. Я не помнил себя от радости, когда мне запретили въезд в обе столицы и окружили меня строгим полицейским надзором. Я воображал, что вырос до размеров великого человека и до чертиков напугал правительство. Я воображал, что сравнялся с мужами Плутарха и заслужил посмертного прославления в Пантеоне!»
«Но всему своя пора и свой срок, — сказал Пушкин во время дальнейшего разговора с графом Струтынским. — Время изменило лихорадочный бред молодости. Все ребяческое слетело прочь. Все порочное исчезло. Сердце заговорило с умом словами небесного откровения, и послушный спаси-тельному призыву ум вдруг опомнился, успокоился, усмирился; и когда я осмотрелся кругом, когда внимательнее, глубже вникнул в видимое, — я понял, что казавшееся доныне правдой было ложью, чтимое — заблуждением, а цели, которые я себе ставил, грозили преступлением, падением, позором!
Я понял, что абсолютная свобода, не ограниченная никаким божеским за-коном, никакими общественными устоями, та свобода, о которой мечтают и краснобайствуют молокососы или сумасшедшие, невозможна, а если бы была возможна, то была бы гибельна как для личности, так и для обще-ства; что без законной власти, блюдущей общую жизнь народа, не было бы ни родины, ни государства, ни его политической мощи, ни исторической славы, ни развития; что в такой стране, как Россия, где разнород-ность государственных элементов, огромность пространства и темнота народной (да и дворянской!) массы требуют мощного направляющего воз-действия, — в такой стране власть должна быть объединяющей, гармони-зирующей, воспитывающей и долго еще должна оставаться диктатуриальной или самодержавной, потому что иначе она не будет чтимой и устра-шающей, между тем, как у нас до сих пор непременное условие существования всякой власти — чтобы перед ней смирялись, чтобы в ней ви-дели всемогущество, полученное от Бога, чтобы в ней слышали глас само-го Бога. Конечно, этот абсолютизм, это самодержавное правление одного человека, стоящего выше закона, потому что он сам устанавливает закон, не может быть неизменной нормой, предопределяющей будущее; самодержавию суждено подвергнуться постепенному изменению и некогда по-делиться половиною своей власти с народом. Но это наступит еще не ско-ро, потому что скоро наступить не может и не должно».
— Почему не должно? — переспросил Пушкина граф.
— Все внезапное вредно, — ответил Пушкин, — Глаз, привыкший к темно-те, надо постепенно приучать к свету. Природного раба надо постепенно обучать разумному пользованию свободой. Понимаете? Наш народ еще темен, почти дик; дай ему послабление — он взбесится».
А.С.Пушкин о западной демократии
Пушкин однажды прочитал книгу о приключениях Джона Теннера, о том, как американские протестанты идут на Запад, вытесняют индейские пле-мена, какой тип человека там вырабатывается. И вдруг пишет маленькую рецензию на эту книгу:
«С изумлением увидели демократию в ее отвратительном цинизме, в ее жестоких предрассудках, в ее нестерпимом тиранстве. Все благородное, бескорыстное, все, возвышающее душу человеческую, подавлено неумолимым эгоизмом и страстью к довольству».
Вот приговор Америке и начала XIX века, и сегодняшней Америке. Как буд-то написано вчера или позавчера.
«Джон Теннер» — статья А. С. Пушкина, датируемая сентябрём 1836 года. Напечатано редактором Пушкиным с подписью The Reviewer (по-английски: «обозреватель», устаревшее «редактор журнала») в ж. «Со-временник» 1836 г., кн. III, стр. 205—256.
Друзьям
Нет, я не льстец, когда царю
Хвалу свободную слагаю:
Я смело чувства выражаю,
Языком сердца говорю.
Его я просто полюбил:
Он бодро, честно правит нами;
Россию вдруг он оживил
Войной, надеждами, трудами.
О нет, хоть юность в нем кипит,
Но не жесток в нем дух державный:
Тому, кого карает явно,
Он втайне милости творит.
Текла в изгнаньe жизнь моя,
Влачил я с милыми разлуку,
Но он мне царственную руку
Простер — и с вами снова я.
Во мне почтил он вдохновенье,
Освободил он мысль мою,
И я ль, в сердечном умиленье,
Ему хвалы не воспою?
Я льстец! Нет, братья, льстец лукав:
Он горе на царя накличет,
Он из его державных прав
Одну лишь милость ограничит.
Он скажет: презирай народ,
Глуши природы голос нежный,
Он скажет: просвещенья плод —
Разврат и некий дух мятежный!
Беда стране, где раб и льстец
Одни приближены к престолу,
А небом избранный певец
Молчит, потупя очи долу.
1828
Свободы сеятель
пустынный…
Изыде сеятель сеяти семена своя
Свободы сеятель пустынный,
Я вышел рано, до звезды;
Рукою чистой и безвинной
В порабощенные бразды
Бросал живительное семя —
Но потерял я только время,
Благие мысли и труды…
Паситесь, мирные народы!
Вас не разбудит чести клич.
К чему стадам дары свободы?
Их должно резать или стричь.
Наследство их из рода в роды
Ярмо с гремушками да бич.
1823
Стансы
В надежде славы и добра
Гляжу вперед я без боязни:
Начало славных дней Петра
Мрачили мятежи и казни.
Но правдой он привлек сердца,
Но нравы укротил наукой,
И был от буйного стрельца
Пред ним отличен Долгорукой.
Самодержавною рукой
Он смело сеял просвещенье,
Не презирал страны родной:
Он знал ее предназначенье.
То академик, то герой,
То мореплаватель, то плотник,
Он всеобъемлющей душой
На троне вечный был работник.
Семейным сходством будь же горд;
Во всем будь пращуру подобен:
Как он, неутомим и тверд,
И памятью, как он, незлобен.
1826
Свидетельство
В предисловии к работе С. Франка «Пушкин, как политический мыслитель» П. Струве верно пишет, что: «Между великим поэтом и царем было огромное расстояние в смысле образованности культуры вообще: Пушкин именно в эту эпоху был уже человеком большой, самостоятельно приобретенной культуры, чем Николай I никогда не был. С другой стороны, как человек огромной действенной воли, Николай I превосходил Пушкина в других отношениях: ему присуща была необычайная самодисциплина и глубочайшее чувство долга. Свои обязанности и задачи Монарха он не только понимал, но и переживал, как подлинное служение. Во многом Николай I и Пушкин, по всем достоверным признакам и свидетельствам, лю-били и еще более ценили друг друга, как люди.
Для этого было много оснований. Николай I непосредственно ощущал ве-личие пушкинского гения. Не надо забывать, что Николай I по собственно-му, сознательному решению приобщил на равных правах с другими образованными русскими людьми политически подозрительного, поднадзорно-го и в силу этого поставленного его предшественником в исключительно неблагоприятные условия Пушкина к русской культурной жизни и даже, как казалось самому Государю, поставил в ней поэта в исключительно привилегированное положение. Тягостные стороны этой привилегированности были весьма ощутимы для Пушкина, но для Государя прямо непонятны. Что поэта бесили нравы и приемы полиции, считавшей своим правом и своей обязанностью во все вторгаться, было более чем естественно — этими вещами не меньше страстного и подчас несдержанного в личных и общественных отношениях Пушкина, возмущался кроткий и тихий Жуков-ский. Но от этого возмущения до отрицательной оценки фигуры самого Николая I было весьма далеко. Поэт хорошо знал, что Николай I был — со своей точки зрения самодержавного, т.е. неограниченного, монарха, — до мозга костей проникнут сознанием не только ПРАВА и силы патриархальной монархической власти, но и ее ОБЯЗАННОСТЕЙ… Для Пушкина Николай I был настоящий властелин, каким он себя показал в 1831 году на Сенной площади, заставив силой своего слова взбунтовавшийся по случаю холеры народ пасть перед собой на колени. (См. письмо Пушкина к Осиповой от 29 июня 1831 г.). Для автора знаменитых «Стансов» Николай I был Царь «суровый и могучий». (19 октября 1836 г.). И свое отношение к Пушкину Николай I также рассматривал под этим углом зрения».
Хорошее отношение к Николаю I Пушкин сохранил на протяжении всей своей жизни.
Вернувшемуся после коронации в Петербурге Николаю I Бенкендорф пи-сал: «Пушкин, автор, в Москве и всюду говорит о Вашем Величестве с бла-годарностью и величайшей преданностью».
Через несколько месяцев Бенкендорф снова пишет: «После свидания со мною Пушкин в Английском клубе с восторгом говорил о В. В. и побудил лиц, обедавших с ним, пить за В. В.»
В октябре 1827 года фон Кок, чиновник III отделения, сообщает: «Поэт Пушкин ведет себя отменно хорошо в политическом отношении. Он непритворно любит Государя».
«Вы говорите мне об успехе «Бориса Годунова», — пишет Пушкин Е.М. Хитрово в феврале 1831 г. — по правде я не могу этому верить. Успех со-вершенно не входил в мои расчеты, когда я писал его. Это было в 1825 году — и потребовалась смерть Александра, и неожиданное благоволение ко мне нынешнего Императора, ЕГО ШИРОКИЙ И СВОБОДНЫЙ ВЗГЛЯД НА ВЕЩИ, чтобы моя трагедия могла выйти в свет».
«Из газет я узнал новое назначение Гнедича, — пишет Пушкин в феврале 1831 г. — Оно делает честь Государю, которого ИСКРЕННЕ ЛЮБЛЮ и за которого всегда радуюсь, когда он поступает прямо по-царски».
В том же году он сообщает П. В. Нащокину: «Нынче осенью займусь лите-ратурой, а зимой зароюсь в архивы, куда вход дозволен мне царем. Царь со мною очень милостив и любезен. Того и гляди, попаду во временщики, и Зубков с Павловым явятся ко мне с распростертыми объятиями»
И, некоторое время спустя, пишет снова ему: «Царь (между нами) взял меня на службу, т.е. дал жалование и позволил рыться в архивах для со-ставления истории Петра I. Дай Бог здравия Царю».
В 1832 г. поэт получил, как личный подарок Николая I, «Полное Собрание Законов Российской Империи».
28 февраля 1834 года Пушкин записывает в дневник: «Государь позволил мне печатать Пугачева; мне возвращена рукопись с Его замечаниями (очень дельными)…
6 марта 1834 года имеется запись … «Царь дал мне взаймы 20.000, на напечатание Пугачева. Спасибо».
Пушкин, не любивший Александра I, не только уважал, но и любил Императора Николая I.
Рассердившись раз на Царя (из-за прошения об отставке), Пушкин пишет жене «долго на него сердиться не умею».
24 апреля 1834 г. он пишет ей же: «Видел я трех царей: первый велел снять с меня картуз, и пожурил за меня мою няньку; второй меня не жаловал; третий хоть и упек меня в камер-пажи под старость лет, но променять его на четвертого не желаю: добра от добра не ищут».
И ей же 16 июня 1834 года: «на ТОГО я перестал сердиться, потому, что не Он виноват в свинстве его окружающих…»
Струве совершенно верно пишет, что «можно было бы привести еще длинный ряд случаев не только покровительственного, но и прямо любовного внимания Николая I к Пушкину». «Словом, все факты говорят о том ВЗАИМООТНОШЕНИИ ЭТИХ ДВУХ БОЛЬШИХ ЛЮДЕЙ, наложивших каж-дый свою печать на целую эпоху, которое я изобразил выше. Вокруг этого взаимоотношения — под диктовку политической тенденции и неискоренимой страсти к злоречивым измышлениям — сплелось целое кружево глупых вымыслов, низких заподозреваний, мерзких домыслов и гнусных кле-вет. Строй политических идей даже зрелого Пушкина был во многом не по-хож на политическое мировоззрение Николая I, но тем значительнее вы-ступает непререкаемая взаимная личная связь между ними, основанная одинаково и на их человеческих чувствах, и на их государственном смысле. Они оба любили Россию и ценили ее исторический образ».
Анчар
В пустыне чахлой и скупой,
На почве, зноем раскаленной,
Анчар, как грозный часовой,
Стоит — один во всей вселенной.
Природа жаждущих степей
Его в день гнева породила,
И зелень мертвую ветвей
И корни ядом напоила.
Яд каплет сквозь его кору,
К полудню растопясь от зною,
И застывает ввечеру
Густой прозрачною смолою.
К нему и птица не летит,
И тигр нейдет: лишь вихорь черный
На древо смерти набежит —
И мчится прочь, уже тлетворный.
И если туча оросит,
Блуждая, лист его дремучий,
С его ветвей, уж ядовит,
Стекает дождь в песок горючий.
Но человека человек
Послал к анчару властным взглядом,
И тот послушно в путь потек
И к утру возвратился с ядом.
Принес он смертную смолу
Да ветвь с увядшими листами,
И пот по бледному челу
Струился хладными ручьями;
Принес — и ослабел и лег
Под сводом шалаша на лыки,
И умер бедный раб у ног
Непобедимого владыки.
А царь тем ядом напитал
Свои послушливые стрелы
И с ними гибель разослал
К соседям в чуждые пределы.
1828
Великое стихотворение, воспевающее государственную волю или показывающее жестокосердие властителя? Скорее всего, и то, и другое. Здесь нет и не может быть одной краски: чёрной или белой. Воля правителя страны не бывает без жестокосердия к тем, кто не подчиняется этой воле. Иначе хаос и анархия, а далее – разрушение государства. Страдания и смерти миллионов людей. Таковы непреложные законы мира, в котором мы живем!
Леонид-Кутырёв-Трапезников