Максим Горький
Песня о буревестнике
Над седой равниной моря ветер тучи собирает.
Между тучами и морем гордо реет Буревестник, черной молнии подобный.
То крылом волны касаясь, то стрелой взмывая к тучам,
он кричит, и — тучи слышат радость в смелом крике птицы.
В этом крике — жажда бури! Силу гнева, пламя страсти
и уверенность в победе слышат тучи в этом крике.
Чайки стонут перед бурей, — стонут, мечутся над морем
и на дно его готовы спрятать ужас свой пред бурей.
И гагары тоже стонут, — им, гагарам, недоступно наслажденье битвой жизни:
гром ударов их пугает.
Глупый пингвин робко прячет тело жирное в утесах…
Только гордый Буревестник реет смело и свободно
над седым от пены морем!
Всё мрачней и ниже тучи опускаются над морем,
и поют, и рвутся волны к высоте навстречу грому.
Гром грохочет. В пене гнева стонут волны, с ветром споря.
Вот охватывает ветер стаи волн объятьем крепким
и бросает их с размаху в дикой злобе на утесы,
разбивая в пыль и брызги изумрудные громады.
Буревестник с криком реет, черной молнии подобный,
как стрела пронзает тучи, пену волн крылом срывает.
Вот он носится, как демон, — гордый, черный демон бури,
— и смеется, и рыдает…
Он над тучами смеется, он от радости рыдает!
В гневе грома, — чуткий демон, — он давно усталость слышит,
он уверен, что не скроют тучи солнца, — нет, не скроют!
Ветер воет… Гром грохочет…
Синим пламенем пылают стаи туч над бездной моря.
Море ловит стрелы молний и в своей пучине гасит.
Точно огненные змеи, вьются в море, исчезая, отраженья этих молний.
— Буря! Скоро грянет буря!
Это смелый Буревестник гордо реет между молний
над ревущим гневно морем; то кричит пророк победы:
— Пусть сильнее грянет буря!..
***
Елена Крюкова
Есть Бог
Сколько славословий… Сколько великих – и малых – и главных – и слабых – и притворных – и клятвенных – речей…
Крепкое имя «Горький» для всего советского двадцатого века, и верно, было чем-то вроде клятвы. Его надлежало обессмертить, убрав с лица земли его носителя. Герой тогда становится героем, когда он мёртв. И ничего уже не сможет возразить или опровергнуть, и оправдать, и прояснить. Да и мог ли герой это сотворить при жизни?
Максим Горький, взявший такой пронзительный, полынный псевдоним, рано понял: писать книги – это хорошо, и это он делать хотел, и это делать – мог. Теснее, гораздо теснее, чем теперь, был круг русских писателей той поры – поры молодого Алексея Пешкова. Точно, без промаха, выстрелил визитами и мгновенно завязанными дружбами молодой Горький: Лев Толстой – Антон Чехов – Федор Шаляпин – и иже с ними. И не мог он знать тогда, что Борис Зайцев, уже в Париже, без содрогания презренья не сможет о Горьком говорить, а рядом, в той же Франции, Ромен Роллан будет им восторгаться и возводить на пьедестал. А было ли чем восторгаться? И, главное, было ли что презирать?
Есть тексты и тексты. Есть писатели и писатели. Лев Толстой отчего силён?
Божья это у него сила, силища: от Бога. Не от разума, не от рацио, незапланированная, не рассчитанная. Горький строит и порою даже высчитывает свою судьбу. Что ж, судьбостроительство ругать грешно: это просто способ жить. Человеку кажется: я изберу главную тему своего времени – решу её – и оседлаю время. Горький избрал тему босячества (сиречь – народа!), тему дна (народ, он опять, почти весь, живёт на дне!), тему столкновения старого и нового миров, изображая, с одной стороны, купцов (умирающий мир), с другой – революцию и революционеров (мир нарождающийся). Эта конструкция сыграла беспроигрышно. Она была так на виду и на слуху, так тревожила сердца, что не исполнить жизненное соло на этом инструменте было бы просто глупо. Здесь сметливость Горького не подвела.
Но что же такое кроется в его текстах, и дореволюционных, и революционных, и послереволюционных, что я могу понять, но не могу, как Борис Зайцев, оправдать и полюбить?
Горький пишет ТОЛЬКО видимый мир. Трёхмерный мир. Он реалист до мозга костей. Причём такой: вот вам, ребята, жизнь, и без вариантов, есть лишь одна она, земная, и другой нет и не будет. Бог – досужая выдумка; кто Его выдумал – неизвестно. Дьякон-расстрига Егор Ипатьевский в романе «Клим Самгин» – едва ли не автопортрет Горького. Человека в текстах Горького – хоть отбавляй! Человека, орудий его труда, предметов его быта, его общественных коллизий и столкновений, его грязи и его чистоты – полный спектр. Только вот Бога – нет.
Я не о церквях-куполах в самой плоти прозы. Я – о присутствии Бога Живаго в словесных слоях, в вязи событий и положений; в россыпях смыслов. Бога как сверхзадачи НЕТ у Горького. Гордый человек, мыслящий человек, ищущий человек – есть. А вот веры в Бога у этого сильного либо мятущегося человека нет. И быть не может; ведь он, горьковский герой, раз и навсегда зачеркнул и для себя, и для освобождённого от суеверий и предрассудков человечества этот крестный путь.
Прожив на земле большой кус жизни, Горький нашёл в себе мужество и горечь сказать так: «Человек жестоко оскорблён – богами, которых он в страхе и радости пред силами природы создал слишком поспешно, неумело и слишком «по образу и подобию своему» («Несвоевременные мысли»).
Он опьянялся идеями богостроительства. Построить новое общество, да, и в придачу к нему создать нового бога! Ведь все боги тоже были созданы в одночасье, слеплены лукавыми и слепыми людьми, безумными фантазёрами! Святость, где её приметы? Да, вот социализм казался ему святым, религиозным чувством «связи с прошлым и грядущим» (ответы на вопросы анкеты «Mercure de France»). Человек могуч! Он может всё!
Что же предлагал Горький людям вместо Бога? Вместо веры?
Вместо Бога – народ. Вместо личной веры – сплочённый, дружный коллектив. И, наконец, вместо милости и любви к ближнему, что есть отражение Царствия Небесного на земле – коммунизм как мегаутопия, как та безбожная, бодрая и залитая мощным жестоким солнцем неизбежность, где никакого Бога и в помине не будет, не понадобится Он, отживший и ветхий, как старый самовар.
Марксизм, социализм, коммунизм в глазах Горького, да и не только его одного в те поры, явились новой верой, абсолютно противоположной вере в Бога.
В Христа? В любого Бога любого народа? В Аллаха, в Будду, в Иегову? Горький считал их всех мифами. А значит, сказками. Пусть бабки внукам ещё, шепелявя и пригорюнившись, рассказывают эти ветхие сказки на ночь! Вот бабки эти умрут, и в стране, а потом и на земле наступит царство великого красного безбожия, и упругим шагом физкультурные толпы пойдут к упоительному светлому будущему.
…пошли – в разверстую волчью, колючую пасть лагерей.
…и в пасть страшной мировой войны.
…и в пасть Системы, диктующей запреты и разрешения.
«…Человек, физически сильный, красивый зверь, но эта красота физическая – в полной гармонии с духовной мощью и красотой» («Несвоевременные мысли»). Чем вам не Фридрих Ницше? Отдыхает, я погляжу, ницшеанский сверхчеловек.
В своих воспоминаниях Олимпиада Черткова обронила о Горьком такую фразу: «Однажды ночью он проснулся и говорит: “А знаешь, я сейчас спорил с Господом Богом. Ух, как спорили… Хочешь – расскажу?..» Смолчала Липа Черткова, медицинская сестра, последняя любовь Горького. Ни о чём Алексея Максимовича не попросила.
Да, только сильные люди спорят с Господом. Вон Иаков в Ветхом Завете с Ним боролся. И что, кто кого поборол? Мы-то помним, Кто. Чем ближе к концу жизни, тем более человек начинает ощущать малость свою и грешность свою. И сетует: мало успел. И видит: Бог за плечом. А он в Него, эх, не верил. И если не верил – значит, Он не помогал человеку в трудах и днях его. О-хо-хо! А ведь это так.
А может, Бог всем помогает, и верующим, и неверующим?
Слабая надежда… и рядом, обнявшись, они стоят – Бог и смерть. И мысль: почему я Его раньше не знал, а только теперь узнал? – пронзает от макушки до пяток.
Но это всё лирика. Мы не знаем, как то было у Горького в финале его жизни, где он умел бороться и приспосабливаться, говорить в полный голос то, чего ждали, и шептать на ушко то, что кричать было никак нельзя. Где он проповедовал социализм как религию, а религию втаптывал в грязь, как то и должны были делать правоверные социалисты. Мне скажут: время такое! Но, знаете, есть вещи, которые в любые времена творить негоже. Все знают эту печальную, уже ставшую советским мифом историю про Горького и Соловки. Мальчик рассказал гостю Горькому, великому писателю, про соловецкие ужасы. И, отойдя, горько плакал Горький. Пароход с великим писателем уплыл на материк. Мальчика казнили. Горький, вернувшись восвояси, написал восторженные очерки о славной и нужной перековке трудящихся масс в советских трудовых лагерях.
В 1929 году, на открытии Второго Всесоюзного съезда воинствующих безбожников, Горький произносит с высокой трибуны: «В той любви, которую проповедуют церковники, христиане, – огромнейшее количество ненависти к человеку».
Его подпись стоит под письмом с просьбой уничтожить храм Христа Спасителя. «Я никогда ни в чём и ни перед кем не каялся, ибо к этому питаю органическое отвращение. Да и не в чем мне каяться» («Несвоевременные мысли»).
Можно сколько угодно фантазировать о том, как стекали на подушку покаянные слёзы из глаз седого, больного старика. Тайна за семью печатями – предсмертное чувство Бога, родившееся в безбожнике. Может быть, один из немногих горьковских текстов, в которых воистину живёт Бог, – это рассказ «Рождение человека».
«…Плескалось и шуршало море, всё в белых кружевах стружек; шептались кусты, сияло солнце, перейдя за полдень.
Шли – тихонько, иногда мать останавливалась, глубоко вздыхая, вскидывала голову вверх, оглядывалась по сторонам, на море, на лес и горы, и потом заглядывала в лицо сына – глаза её, насквозь промытые слезами страданий, снова были изумительно ясны, снова цвели и горели синим огнем неисчерпаемой любви».
…нет, беру все свои слова обратно. Плачу от счастья. Да, родился человек, не умрёт; в нем – Бог.
Есть Бог в художестве этого великого художника земли Русской, выходит так; есть.
***