Анна Ахматова. Гражданинъ №8

 

Анна Ахматова
О войне

Ключевые строки стихов

***

Мужество

Мы знаем, что ныне лежит на весах
И что совершается ныне.
Час мужества пробил на наших часах,
И мужество нас не покинет.

Не страшно под пулями мертвыми лечь,
Не горько остаться без крова,
И мы сохраним тебя, русская речь,
Великое русское слово.

Свободным и чистым тебя пронесем,
И внукам дадим, и от плена спасем
Навеки.

***

Победителям

Сзади Нарвские были ворота,
Впереди была только смерть…
Так советская шла пехота
Прямо в желтые жерла «Берт».
Вот о вас и напишут книжки:
«Жизнь свою за други своя»,
Незатейливые парнишки —
Ваньки, Васьки, Алешки, Гришки,—
Внуки, братики, сыновья!

***

In memoriam

А вы, мои друзья последнего призыва!
Чтоб вас оплакивать, мне жизнь сохранена.
Над вашей памятью не стыть плакучей ивой,
А крикнуть на весь мир все ваши имена!
Да что там имена!
Ведь все равно — вы с нами!..
Все на колени, все!
Багряный хлынул свет!
И ленинградцы вновь идут сквозь дым рядами —
Живые с мертвыми: для славы мертвых нет.

***

Освобожденная

Чистый ветер ели колышет,
Чистый снег заметает поля.
Больше вражьего шага не слышит,
Отдыхает моя земля.

 

***

 

Анна Ахматова через призму одного стихотворения

Татьяна Рыжова

 

Пишут ли поэты наших дней стихи, посвящённые своим собратьям по перу? Да, бывает. Но, как правило, это стихи «на случай» – к юбилею или другому событию, часто – шутливые посвящения в духе пародий. Но вот чтобы один большой поэт современности посвятил стихи другому поэту, живущему с ним в это же самое время – так, как это делал, например, Пушкин… Сразу и не припомню подобного поэтического прецедента. Впрочем, одно такое стихотворение я помню хорошо. Называлось оно «Пою тебя, моя ровесница», а написано было поэтессой Валерией Салтановой для легендарной женщины Лулы Жумалаевой, чеченской писательницы, поэта и публициста, основателя и главного редактора журнала «Нана» в городе Грозном. Стихотворение врезалось мне в память не только своей высокой художественностью, но и редкой способностью одной поэтессы искренне и по достоинству оценить личность, талант и заслуги другой поэтессы ещё при жизни последней, сказав о своей героине: «Хранит зерно любая житница,/ Но Слово ты хранишь одна». Считаю, однако, что упомянутый случай, скорее, исключение из правила, счастливое отступление из укоренившейся нашей привычки вспоминать добрым поэтическим словом коллег по писательскому цеху лишь после их ухода.

 

А вот для литературной традиции XVIII и XIX веков писать посвящения собратьям по перу было чрезвычайно характерно. Наряду с этим существовала мода на небольшие лирические стихотворения, содержащие комплимент или лестную характеристику лица, которому они были адресованы. К такому жанру салонной, или альбомной поэзии относится, например, мадригал. Именно мадригалом назвала Анна Ахматова стихотворение, написанное для неё и о ней Александром Блоком и о котором пойдёт здесь речь. А вот и оно.

 

«Красота страшна» – Вам скажут, –

Вы накинете лениво

Шаль испанскую на плечи,

Красный розан – в волосах.

 

«Красота проста» – Вам скажут, –

Пестрой шалью неумело

Вы укроете ребёнка,

Красный розан – на полу.

 

Но, рассеянно внимая

Всем словам, кругом звучащим,

Вы задумаетесь грустно

И твердите про себя:

 

«Не страшна и не проста я;

Я не так страшна, чтоб просто

Убивать; не так проста я,

Чтоб не знать, как жизнь страшна».

 

Почему я решила вспомнить об этом хорошо известном стихотворении? Прежде всего, потому что создатель стихотворения и его адресат – знаковые фигуры на поэтическом поле Серебряного века. А стало быть, можно предположить, что в отличие от большинства элегических посвящений поэтов поэтам стихотворение, о котором идёт речь, может таить в себе «подводные течения», когда информативная составляющая текста глубоко запрятана в поэтическом. А самое главное, что вопреки (или благодаря?) этому в нём можно будет обнаружить нечто такое, что порой не отыщется в самых подробных мемуарах, воспоминаниях друзей и современников. Но для этого читателю понадобится большая работа души и мысли, которая непременно будет вознаграждена открытием целой бездны невероятно удивительных знаний – и, в первую очередь, о героине стихотворения, о её творческой и человеческой судьбе.

 

Но, скажете вы, сама Анна Ахматова назвала посвящение мадригалом, и, стало быть, воспринимать стихотворение всерьёз, да ещё и выискивать в нём глубинные смыслы едва ли стоит. Чтобы отбросить эту формальную сторону вопроса, предлагаю вспомнить историю появления у Ахматовой рассматриваемого посвящения. Для этого всего лишь надо обратиться к «Воспоминаниям» поэтессы. Она пишет: «…В одно из последних воскресений тринадцатого года (16 декабря) я принесла Блоку его книги, чтобы он их надписал. На каждой он написал просто: «Ахматовой – Блок». А на третьем томе поэт написал посвящённый мне мадригал: «Красота страшна, вам скажут…» У меня никогда не было испанской шали, в которой я там изображена, но в это время Блок бредил Кармен и испанизировал и меня». (Здесь имеется в виду, что в описываемый период времени Блок был поглощён чувством к Любови Дельмас, прославленной исполнительнице роли Кармен, и даже посвятил ей цикл стихотворений «Кармен».)

Далее Ахматова замечает: «Я и красной розы, разумеется, никогда в волосах не носила… Не случайно это стихотворение написано испанской строфой романсеро. И в последнюю нашу встречу за кулисами Большого Драматического театра весной 1921 года Блок подошёл и спросил меня: «А где испанская шаль?» Это последние слова, которые я слышала от него».

 

Отмеченные нюансы, связанные с шалью и розой, – частыми атрибутами салонной поэзии, – по-видимому, и явились причиной, по которой поэтесса с лёгкой иронией назвала посвящение Блока мадригалом.

Однако для жанра такого рода стихотворение «Красота страшна…» уж слишком уникально как по форме, так и по содержанию. К тому же существуют опубликованные черновики этого «мадригала», которые свидетельствуют о серьёзной над ним работе поэта. Едва ли Ахматова «нагрянула» к нему без предупреждения. О её приходе он наверняка знал заранее, вот и готовил свой «экспромт» с тщательностью, соответствующей личности и таланту женщины, которой его посвящал.

У поэта, по выражению одного из основоположников эстетики английского романтизма и удивительного поэта Уильяма Вордсворта, есть «третий глаз», благодаря которому он видит и открывает нечто, что простым, непоэтическим, языком и выразить-то невозможно. А нам, читателям, остаётся только чувствовать поэта, довериться ему и следовать за ним в ожидании всё новых и новых удивлений. Попробуем же, словно ключом, стихотворением «Красота страшна…» открыть лишь некоторые, но всегда ценные и интересные для нас стороны жизни, творчества и личности Анны Ахматовой. Но при этом не обойтись нам, как отмечалось ранее, без работы души и мысли.

Начнём с того, что анализируемое стихотворение имеет специфическую внутреннюю организацию. То, что она не проста, заметно даже человеку, не разбирающемуся в тонкостях поэтики. И здесь, прежде всего, важно увидеть, как в стихотворении за каскадом ярких и броских эстетических элементов высвечивается его сюжетная линия. И вот уже оказывается, что Блок, подобно виртуозному переводчику, «перевёл» на художественный язык какие-то жизненные ситуации лирической героини, её реакцию на них, отношение с внешним миром, поведенческие нюансы, раскрывающие её сложный и противоречивый внутренний образ.

 

Чтобы этот «перевод» стал для нас максимально прозрачным, обратимся к построению стихотворения, в центре которого обнаруживается своеобразный диалог между авторским «Я» и лирической героиней. Своеобразный – потому что говорить об авторском «Я» здесь можно лишь условно. Поэт обращается к героине в образе безликого третьего лица от собирательного «имени» каких-то личностей – то ли сторонних наблюдателей, неплохо осведомлённых о жизни героини и, возможно, осуждающих её, то ли доброжелателей-увещевателей, имеющих свою точку зрения на происходящее с ней и вокруг неё. И здесь очень важна роль вводящего речь и параллельно повторяющегося неопределённо-личного оборота «Вам скажут»:

 

«Красота страшна» – Вам скажут, –

………………………………………….

«Красота проста» – Вам скажут, –

 

Эта бытовая словесная формула «Вам скажут» подсознательно вызывает у читателя вопросы: кто скажет? кто эти люди? почему они ей говорят об этом? и не сам ли поэт скрывается за ними? Также возникает смутное понимание того, что вокруг героини (а мы, вполне обоснованно, отождествляем её с Анной Ахматовой) могли быть разговоры, восхищение или осуждение – то есть существовали какие-то «ОНИ», какая-то молва или официальное мнение, которые так или иначе могли влиять на её жизнь. И, зная судьбу Анны Ахматовой, можно лишь удивляться, как в такой вот, казалось бы, незначительной детали в стихотворении скрывается столь значимый подтекст. А может, и пророческое предвидение Блоком судьбы тогда ещё молодой, но уже замеченной поэтессы.

Линия условного авторского «Я» с формулой «Вам скажут» представлена в двух строфах из четырёх, построенных на развёрнутом антонимическом параллелизме, ядром которого становятся словосочетания «Красота страшна» /«Красота проста». Декодировать глубоко запрятанную ключевую информацию, которую несут эти лаконичные и противоположные по смыслу изречения, призваны два образа-штампа – испанская/пёстрая шаль и красный розан. Сказав «образы-штампы», я должна была бы тем самым лишь подтвердить, что они – дань увлечения Блоком испанской темой, о чём говорила сама Анна Ахматова.

Однако мне кажется, что используя в своём посвящении эти яркие и почти сценические атрибуты женского наряда, поэт мог с успехом отождествлять их с образом Ахматовой даже безотносительно к личности испанской героини. Разве не стали парижская чёлка и шаль уже тогда неотъемлемой частью её образа? Такой мы видим её на фотографиях и на портрете Делла-Вос-Кардовской. А тот знаменитый портрет Натана Альтмана, написанный в 1914 году, на котором она изображена в синем платье с жёлтой шалью. Разве не эпизод в кабаре «Бродячая собака» в 2014 году, когда Анна Ахматова, стоя вполоборота с небрежно накинутой на плечи шалью, читала со сцены свои стихи, настолько впечатлил бывшего там Мандельштама, что он написал вот эти строки?:

 

…Вполоборота, о, печаль,

На равнодушных поглядела.

Спадая с плеч, окаменела

Ложноклассическая шаль.

Зловещий голос – горький хмель –

Души расковывает недра:

Так – негодующая Федра –

Стояла некогда Рашель.

 

И вот тут-то – обратите внимание! – у Мандельштама, в отличие от Блока, сравнение Ахматовой с древнегреческой героиней Федрой и знаменитой тогда французской актрисой Рашель лежит на поверхности – этим он почти бесхитростно «выложил» о своей героине всю «информацию», которая не нуждается в какой бы то ни было расшифровке.

Но не могу удержаться, чтобы не продолжить увлекательную тему о любви Ахматовой к шалям, к которой подтолкнуло нас стихотворение Блока, и о влиянии этого романтического атрибута женской одежды на поэтический образ поэтессы. В записных книжках у Анны Ахматовой есть фраза: «Марина подарила мне синюю, шёлковую шаль, которой я прикрывала моё тогдашнее рубище». Лидия Чуковская в своих воспоминаниях об Анне Андреевне упоминает «лазурную шаль». Возможно, эта шаль и была той самой, подаренной Мариной Цветаевой. И, как пишет Лидия Чуковская, эта шаль была на Ахматовой на вечере памяти Блока в 1921 году.

Да, шаль с завидным постоянством появляется в стихах и прозе, связанных с Ахматовой. И вот уже поэтизированная ахматовская шаль является нам в стихотворении Марины Цветаевой. Но вот незадача: это уже совсем другая шаль – турецкая:

 

…Узкий, нерусский стан –

Над фолиантами.

Шаль из турецких стран

Пала, как мантия…

 

А тут ещё, перечитывая одну из моих любимых книг «Пленник времени: годы с Пастернаком» Ольги Ивинской, натыкаюсь на следующее: «Из соседней комнаты в своей легендарной белой шали выплыла Анна Ахматова. Поёживаясь, она плотнее укуталась в неё и села на стул, специально поставленный для неё в центре комнаты».

И уже не важно, какого цвета, испанскую ли, турецкую ли шаль имела в виду сама Ахматова, которая напишет в «Поэме без героя»:

 

…Войду сама я,

Шаль воспетую не снимая,

И, как будто припомнив что-то,

Повернувшись вполоборота…

 

Важно, что «шаль Ахматовой» стала причиной появления в русской поэзии прекрасных стихов об удивительной женщине с нелёгкой судьбой. А для Блока – поэтической находкой, позволившей преподнести читателю носительницу этой шали и судьбы совершенно оригинальным образом, раскрыть её то сильной в своей красоте, то хрупкой в столкновении с жестоким миром, в котором «жизнь страшна».

Штампы перестают быть штампами, и шаль и красный розан уже не внешние испанизированные атрибуты одежды – это олицетворение парадоксальной истины о красоте как страшной силе, которой искусно владеет героиня.

 

«Красота страшна» – Вам скажут, –

Вы накинете лениво

Шаль испанскую на плечи,

Красный розан – в волосах…

 

Одна лишь деталь «Вы накинете лениво…» не оставляет и тени сомнения в том, что роль уверенной в исключительности своей внешности женщины была для героини привычной и осознанной. И здесь так кстати память услужливо подсказывает слова из воспоминаний художника Юрия Анненкова, автора нескольких портретов молодой Ахматовой, о её облике: «Анна Ахматова, застенчивая и элегантно-небрежная красавица, со своей «незавитой чёлкой», прикрывавшей лоб, и с редкостной грацией полудвижений и полужестов…» Таковой он увидел свою юную модель, читавшую стихи всё в той же «Бродячей собаке».

Другие отмечали в Ахматовой особую величавость и даже царственность манер. Где-то прочитала, что её сын как-то раз якобы сказал ей при друзьях: «Мама, не королевствуй!»

Но вот они говорят героине уже совсем другое о красоте – «красота проста», явно пряча за этим утверждением какие-то известные им факты о жизни прекрасной обладательницы броской/«пёстрой» шали и розана. Вспомним и мы, что в 1912 году у Анны Ахматовой родился сын, который на момент упомянутой встречи поэтессы с Блоком был ещё совсем крошечным. И та, что только что «лениво» накидывала на плечи шаль как атрибут уверенной в себе прелестницы, уже «неумело» укрывает ею ребёнка. Да и розан уже перестаёт быть символом красоты и величия – он на полу.

 

«Красота проста» – Вам скажут, –

Пёстрой шалью неумело

Вы укроете ребёнка,

Красный розан – на полу…

 

По мнению советского и российского литературоведа Юрия Лотмана, в этом действии героини, неумело укрывающей ребёнка шалью, следует распознать добавочное значение, указывающее на придание её образу черт Мадонны.

По-видимому, нам стоит в этом случае вспомнить полотна с изображением Мадонны – с прижавшимся к ней младенцем под одной с матерью накидкой, покрывающей её голову и плечи. В этом сравнении видится, таким образом, чистота и материнство.

Посмею высказать своё видение поведения героини, которая в этой строфе действительно показана Блоком простой и неумелой юной матерью. Представьте: ребёнок неожиданно заснул – в своей ли кроватке, на диване ли – в любом месте, где сморил его сон, и вы снимаете с себя шаль (не шарф, не накидку, не палантин!), возможно, ту самую, легендарную белую, и укрываете ею малыша, старательно подтыкая её со всех сторон, чтобы он не озяб.

Вот таким рисуется мне блоковский образ Анны Ахматовой, совершающей простые и знакомые многим русским (не итальянским) матерям действия – когда «красота проста». И неважно, кто вы – крестьянка, актриса или большой русский поэт.

Третья строфа – промежуточная между «партией» автора в диалоге и речью самой героини. Здесь в описательной форме представлен словесный портрет-реакция героини на «Вам скажут». И если до этого мы воспринимали её глазами автора через символы, имеющие добавочные значения, требующие раскрытия, то теперь мы наконец-то подходим к кульминации интриги: принимает ли героиня всё о ней сказанное, согласна с ним или же готова возразить?

Значение этой строфы для развития интриги и собственно сюжета велико – в ней прямая поведенческая реакция героини на сентенции автора, обращавшегося к героине в образе безликого третьего лица:

 

Но, рассеянно внимая

Всем словам, кругом звучащим,

Вы задумаетесь грустно

И твердите про себя…

 

Ни в каких воспоминаниях, связанных с этим посвящением, сама Анна Ахматова не комментировала слова «рассеянно внимая», «задумаетесь грустно» и «твердите про себя». Но согласитесь: перечисленные словосочетания не только раскрывают внутренний мир героини, но и рисуют целостный психотип женщины: рефлексирующей, привыкшей прислушиваться к своему внутреннему голосу, доверяя, возможно, лишь себе самой, вынужденной во все времена брать на себя непростые решения и, наконец, знающей истинную цену жизни и свою цену.

 

Подтверждение этому находим в последней строфе, в которой звучит прямая речь героини, а если точнее, её внутренний монолог, вводимый последней строчкой предыдущего четверостишья – «И твердите про себя»:

 

«Не страшна и не проста я;

Я не так страшна, чтоб просто

Убивать; не так проста я,

Чтоб не знать, как жизнь страшна».

 

Композиционно и лексически итоговая строфа содержит возврат к первым строфам, образуя «кольцо». Однако в них не механический повтор ключевых утверждений и слов, открывающих стихотворение – в них их отрицание, опровержение, высказываемое героиней. Создаётся впечатление, что героиня жонглирует словами «страшна» и «проста», используя их в новых комбинациях и наполняя новым, порой противоположным смыслом. Акценты перемещаются: от абстрактного понятия «красота», лишь подразумевавшей героиню, непосредственно к её «я»-личности, которая «не так страшна, чтоб просто убивать» и не знать «как жизнь «страшна». Появившиеся в знакомом по первым строфам контексте новые слова «жизнь» и «убивать» придают монологу героини очевидный оттенок трагичности. Перед нами Анна Ахматова, какой она видит себя, какой её чувствует Блок – в схватке с жизнью.

Блок на момент написания посвящения Ахматовой не знал многого из того, что произойдёт в жизни поэтессы. Уйдя из жизни в 1921 году, он тем более не мог знать о тяготах, которые выпадут на её долю и долю всей страны в годы Великой Отечественной войны. Он не прочтёт её поэму «Реквием», её ставшим впоследствии программным для всей России стихотворение «Мужество».

 

Однако, подобно Марине Цветаевой, которая уже после знакомства с первым сборником стихов Анны Ахматовой угадала, что судьба выписала им, таким разным, одну подорожную: «И одна в пустоте острожной/ Подорожная нам дана…», Блок с удивительной пророческой интуицией предвидел, что в судьбе Анны Ахматовой не может быть тихой, размеренной жизни. Поэтому не удивительно ли, что в маленьком и простом, на первый взгляд, посвящении поэтессе он сумел вложить в уста своей героини слова, которые, по сути, определяют характер долгой жизни Анны Ахматовой, наполненной историческими катаклизмами, гонениями, семейными трагедиями, переосмыслением происходящего в стране: «…Не так проста я, / чтоб не знать, как жизнь страшна».

 

Возвращаясь же к феномену написания одним большим поэтом стихов, посвящённых другому яркому поэту, живущему с ним в это же самое время, хочу предположить, что каждый такой случай заслуживает изучения – ведь это возможность узнать что-то особое и об авторе, и о том, кому адресовано посвящение, в каком бы жанре оно ни создавалось. А уж каким пытливым должен быть ум читателя подобных стихов! И очень надеемся, что, прочитав последнюю строфу блоковского «Красота страшна…», вы не станете прощаться с ним, потому что начнёте поиск расшифровки загадочных строк, обратившись к биографии поэтессы, к её стихам. И тогда вы узнаете, что, когда в первые годы революции многие из знакомых Ахматовой, среди которых были и творческие люди, покинули страну, она осталась с Россией – пусть непонятной и разорённой, но навсегда единственной Родиной:

 

…Не с теми я, кто бросил землю

На растерзание врагам.

Их грубой лести я не внемлю,

Им песен я своих не дам….

 

И это несмотря на множество драматических моментов в биографии поэтессы, пережитых в ходе становления советской власти: арест и расстрел мужа, поэта Николая Гумилёва, в 1921 году, арест и сибирская ссылка сына Льва Николаевича Гумилёва, арест третьего мужа Николая Пунина и многие другие удары судьбы.

Узнаете, что, находясь в эвакуации в Ташкенте в 1941 году, Анна Ахматова начала работать над поэтическим циклом «Ветер войны», в который впоследствии вошло стихотворение «Мужество», передавшее острое ощущение Ахматовой – как поэта и гражданина – единения с русским народом, необходимости вдохновлять людей на мужество и самоотверженность в критический для истории страны период, когда под угрозой уничтожения было само «великое русское слово» – русский культурно-языковой код.

 

Мы знаем, что ныне лежит на весах

И что совершается ныне.

Час мужества пробил на наших часах,

И мужество нас не покинет.

Не страшно под пулями мёртвыми лечь,

Не горько остаться без крова,

И мы сохраним тебя, русская речь,

Великое русское слово.

Свободным и чистым тебя пронесём,

И внукам дадим, и от плена спасём

Навеки.

 

И это лишь некоторые моменты жизни, творчества и личности Анны Ахматовой, которые, словно ключом, я попыталась приоткрыть через призму стихотворения Александра Блока, посвящённого ей. Дальше каждый может продолжить этот маршрут самостоятельно, совершая новые открытия.

 

А я, дописывая последние предложения моего эссе, вновь и вновь проговариваю в уме печальные и пророческие слова, которые вложил великий поэт в уста великой поэтессы. И кажется мне, что это она говорит их – оттуда, издалёка:

 

Не страшна и не проста я;

Я не так страшна, чтоб просто

Убивать; не так проста я,

Чтоб не знать, как жизнь страшна.

 

И не менее пророчески в связи с этим звучат слова самой Анна Ахматовой:

 

…Ржавеет золото, и истлевает сталь,

Крошится мрамор – к смерти всё готово.

Всего прочнее на земле печаль

И долговечней – царственное Слово…

(«Вкусили смерть свидетели Христовы», 1945)

 

***

 

 

Пути к бессмертию…

Современные поэты – А. Ахматовой

 

Елена Русанова

 

ПОЭТ

 

Анна Ахматова? Скипетром крепко

В царственной длани зажато перо.

Хлещут истории страшные ветки,

И не укрыться от смертных ветров.

 

Как на заводах точили оружие

Отроки, женщины и старики,

Плёл и поэт свое чёрное кружево –

Летопись века из жизни-строки.

 

Там, где стояли, как тень, с передачами,

Даже не зная, в живых или нет,

Так же стоял он и строчками-плачами

Память ковал тех мучительных лет.

 

Анна Ахматова? – мужество века,

В каменном холоде свежесть Невы.

Лайнером белым по северным рекам

Образ её восхищает живых.

 

2016

 

Марк Шехтман

 

МОДИЛЬЯНИ РИСУЕТ АХМАТОВУ

 

Так – белых птиц над океаном

Неразлучённые сердца…

А. Блок

 

Модильяни рисует Ахматову.

Крут и нежен изгиб бедра.

Поцелуи на коже матовой

Не успели сгореть с утра.

С покрывала запястье сброшено,

Руки то́нки, узка кровать…

 

Долго, долго любовное крошево

Будут оба перебирать.

Будут души их пальцами памяти

Вновь тревожить мгновения те,

Что остались в парижской замяти,

B монпарнасовой суете,

Где на трёх по четыре гения –

Что за блуза, и трость, и бант! –

Где в абсенте ищет прозрения

Каждый новый босх или дант.

 

…Столько глав у любого романа,

Сколько их любовью дано.

Возвратится в Россию Анна,

Амедео женится, – но

Дрогнет строчкой горестно-нежной

Стих её через много лет.

У него вдруг линией прежней

Отзовётся чужой портрет.

 

Много бед у века двадцатого

Уготовано им… А пока

Модильяни рисует Ахматову:

Руки то́нки, кровать узка.

 

 

Ольга Флярковская

 

АННЕ АНДРЕЕВНЕ

 

Отчего же римляне так страшно мучили

кротчайших христиан еще до 73 г.,

т. е. сразу после смерти Христа (33 год)?

А. Ахматова, 4 марта 1966 года

 

Ей под ноги ковёр бы на мокрый снег…

Тянет прутья вслед краснотал.

Был задумчив взор из-под чёрных век.

Как вербы́ побег,

Той судьбы разбег

Через снег на свет

Прорастал…

 

Государыней входит смерть и к таким!

Сани с пологом, бубенцы…

И замолвит за Анну Иоаким,

И прочтут Псалтирь чернецы.

 

 

Тонкой свечечкой на помин души,

Слова русского красотой!..

По живому красной иглой прошит

Твой наряд царей –

Так и не был сшит,

Только взяли жизнь

За покрой.

 

Тишина больниц воркотне взамен,

И пудовым крестом – пальто…

Вереница лиц. Санаторный плен*.

А вот руку бы подал – кто?

 

Сероглазый король…

Чуть скрипит перо…

Так художник стирает кисть.

В тишине палаты дышать изволь,

В каждом вздохе своём ощущая боль,

Потому что и боль –

Есть Жизнь.

 

*Анна Ахматова умерла в домодедовском санатории 5 марта 1966 года.

 

АМЕДЕО РИСУЕТ АННУ…

 

Мы хотели муки жалящей…

А. Ахматова

 

Модильяни рисует Ахматову…

М. Шехтман

 

Словно линия без изъяна –

мелодичность её стиха.

Амедео рисует Анну,

выясняется, на века.

 

Там загадка прикрыла двери,

где клонило модель ко сну –

томный ангел у века-зверя

был пока ещё не в плену.

 

Первобытна свобода линий

и божественна плавность строк.

Мифа древнего героиней

поэтессу назначил Рок.

 

Африканское ожерелье

канет после в пучину бед.

А глаза его были – зелье,

от которого спасу нет…

 

26 июня 2019 г.

 

 

Валентина Щугорева

 

К РИСУНКУ «АХМАТОВА»

АМАДЕО МОДИЛЬЯНИ

 

Так дремлет мраморная ночь

на флорентийском саркофаге…

Н. Харджиев о рисунке

 

C’est ridicule d’etre fils de Michel Ange.

А. Модильяни*

 

О, прошлое! Чья это дочь

Лежит на замершей бумаге?

«Так дремлет мраморная ночь

На флорентийском саркофаге».

 

Через века – на белый глянец, –

Пока рассвет в глаза не глянет,

Пока безвестен Модильяни, –

Бездомен, юн, свободен, нищ,

 

Не оброни надменный профиль:

Еще не время. Голос просит –

И Микеланджело возносит

Печали мраморный двойник.

 

…А эта женщина, Париж,

И роз охапка на мольберте –

Они найдут пути к бессмертью –

Божеств непризнанные дети,

Которых ты в себе таишь…

 

1979

*Это смешно быть сыном Микеланджело (фр.).

 

Я ПРИЛОЖИЛА К СЕРДЦУ…

 

А. А. Ахматовой

 

Незаживающая рана – Анна…

Бессонницей души и глаз незрячих

В туманном зеркале ловлю дурман обмана,

Разрыв-травою прорастая, плачу.

 

На шее цепи Вечности, как чётки.

Но оглянись из пустоты порожней:

Внезапный взор Разлуки из-под чёлки –

Очей орлиных, горьких и тревожных,

 

Сквозь Жизнь и Смерть,

сквозь снег, что серебрится

По-над Невою в каменной неволе,

Такою болью льётся и струится,

Что сердце разрывается от боли.

 

Так тонет солнце в глыбе океана

Земных страстей, никчёмных и ничтожных.

Незаживающая рана – Анна,

Я приложила к сердцу «Подорожник»…

 

1988

 

Екатерина Щетинина

 

АССОНАНСЫ АННЫ АХМАТОВОЙ

 

И мы сохраним тебя, русская речь,

Великое русское слово!

Анна Ахматова

 

Пушкин, Библия, Достоевский,

Шаль и перстень – твоё богатство.

За окном – равнодушный Невский,

Исключающий панибратство.

 

Этот город тебе подходит.

Закрывая глаза на бедность,

Ассонансом его природе –

Величавой фигуры медность.

 

Город-киник, аскет и стоик,

Безупречна твоя огранка:

В ветхом доме – трёхногий столик.

Ты своя здесь, не чужестранка!

 

Вот перо – и забудь о прочем,

Слово русское молви веско.

На извёстке белёсой ночи

Профиль твой – Ренессанса фреска…

 

 

Татьяна Павлова-Яснецкая

 

ПИТЕРСКОМУ КЛИРУ

 

И Бродского протяжное «курлы…»

над островом Васильевским нетленно.

И тихий стон Ахматовой из мглы,

ни нощно не смолкающий, ни денно.

 

Ушедший в вечность Анненского взгляд

в колоннах Царскосельского вокзала,

под газовых рожков лиловый чад

из времени, которого не знала.

 

Всё вечно, живо – души, имена!..

И слово здесь цепляется за слово,

вокалы Михаила Кузмина

переплетают строки Гумилёва.

 

В холодноватый брюсовский канон

Бальмо́нтовский вплетается пэон

и бурной северянинской поэзы

весёлые бемоли и диезы.

 

О, странный клир, поющий над Невой,

невидимо, неслышно и привычно!

Мир звуков над бессонной головой,

в котором стройно всё и гармонично.

 

Порой в многоголосой тишине,

с холмов существования иного,

лик Блока проступает в вышине

и смотрит вниз печально и сурово.

 

А иногда в погожий, редкий день

под солнышком не жгучим и не душным

вдоль Невского в цилиндре набекрень

летает Александр Сергеич Пушкин.

 

И сердцу бремя пошлости – не груз,

пока со мной певцов любимых тени,

пока живу под властью высших уз,

не задохнусь в житейской дребедени.

 

***

О любви

Анна Ахматова

 

Сжала руки под тёмной вуалью

 

 

Сжала руки под темной вуалью…

«Отчего ты сегодня бледна?»

– Оттого, что я терпкой печалью

Напоила его допьяна.

 

Как забуду? Он вышел, шатаясь,

Искривился мучительно рот…

Я сбежала, перил не касаясь,

Я бежала за ним до ворот.

 

Задыхаясь, я крикнула: «Шутка

Все, что было. Уйдешь, я умру».

Улыбнулся спокойно и жутко

И сказал мне: «Не стой на ветру».

8 января 1911 года, Киев

 

***

 

Сердце к сердцу не приковано

 

 

Сердце к сердцу не приковано,

Если хочешь – уходи.

Много счастья уготовано

Тем, кто волен на пути.

 

Я не плачу, я не жалуюсь,

Мне счастливой не бывать.

Не целуй меня, усталую, –

Смерть придется целовать.

 

Дни томлений острых прожиты

Вместе с белою зимой.

Отчего же, отчего же ты

Лучше, чем избранник мой?

 

Весна 1911 года

 

***

 

 

Сероглазый король

 

Слава тебе, безысходная боль!

Умер вчера сероглазый король.

 

Вечер осенний был душен и ал,

Муж мой, вернувшись, спокойно сказал:

 

«Знаешь, с охоты его принесли,

Тело у старого дуба нашли.

 

Жаль королеву. Такой молодой!..

За ночь одну она стала седой».

 

Трубку свою на камине нашел

И на работу ночную ушел.

 

Дочку мою я сейчас разбужу,

В серые глазки ее погляжу.

 

А за окном шелестят тополя:

«Нет на земле твоего короля…»

 

11 декабря 1910 года, Царское Село

 

***

 

 

Я улыбаться перестала

 

Я улыбаться перестала,

Морозный ветер губы студит,

Одной надеждой меньше стало,

Одною песней больше будет.

И эту песню я невольно

Отдам на смех и поруганье,

Затем, что нестерпимо больно

Душе любовное молчанье.

 

1915 год

 

***

 

Есть в близости людей заветная черта

 

Есть в близости людей заветная черта,

Ее не перейти влюбленности и страсти, –

Пусть в жуткой тишине сливаются уста,

И сердце рвется от любви на части.

 

И дружба здесь бессильна, и года

Высокого и огненного счастья,

Когда душа свободна и чужда

Медлительной истоме сладострастья.

 

Стремящиеся к ней безумны, а ее

Достигшие – поражены тоскою…

Теперь ты понял, отчего мое

Не бьется сердце под твоей рукою.

 

1915 год

 

***

 

Я научилась просто, мудро жить

 

Я научилась просто, мудро жить,

Смотреть на небо и молиться Богу,

И долго перед вечером бродить,

Чтоб утомить ненужную тревогу.

 

Когда шуршат в овраге лопухи

И никнет гроздь рябины желто-красной,

Слагаю я веселые стихи

О жизни тленной, тленной и прекрасной.

 

Я возвращаюсь. Лижет мне ладонь

Пушистый кот, мурлыкает умильней,

И яркий загорается огонь

На башенке озерной лесопильни.

 

Лишь изредка прорезывает тишь

Крик аиста, слетевшего на крышу.

И если в дверь мою ты постучишь,

Мне кажется, я даже не услышу.

 

1912 год

 

***

 

Я не любви твоей прошу

 

Я не любви твоей прошу.

Она теперь в надежном месте…

Поверь, что я твоей невесте

Ревнивых писем не пишу.

 

Но мудрые прими советы:

Дай ей читать мои стихи,

Дай ей хранить мои портреты –

Ведь так любезны женихи!

 

А этим дурочкам нужней

Сознанье полное победы,

Чем дружбы светлые беседы

И память первых нежных дней…

 

Когда же счастия гроши

Ты проживешь с подругой милой

И для пресыщенной души

Все станет сразу так постыло –

 

В мою торжественную ночь

Не приходи. Тебя не знаю.

И чем могла б тебе помочь?

От счастья я не исцеляю.

 

1914 год

 

***

 

 

Любовь

 

 

То змейкой, свернувшись клубком,

У самого сердца колдует,

То целые дни голубком

На белом окошке воркует,

 

То в инее ярком блеснет,

Почудится в дреме левкоя…

Но верно и тайно ведет

От радости и от покоя.

 

Умеет так сладко рыдать

В молитве тоскующей скрипки,

И страшно ее угадать

В еще незнакомой улыбке.

 

24 ноября 1911 года, Царское Село

 

***

 

Настоящую нежность не спутаешь

 

Настоящую нежность не спутаешь

Ни с чем, и она тиха.

Ты напрасно бережно кутаешь

Мне плечи и грудь в меха.

И напрасно слова покорные

Говоришь о первой любви,

Как я знаю эти упорные

Несытые взгляды твои!

 

1913 год

 

***

 

Двадцать первое. Ночь. Понедельник

 

Двадцать первое. Ночь. Понедельник.

Очертанья столицы во мгле.

Сочинил же какой-то бездельник,

Что бывает любовь на земле.

 

И от лености или со скуки

Все поверили, так и живут:

Ждут свиданий, боятся разлуки

И любовные песни поют.

 

Но иным открывается тайна,

И почиет на них тишина…

Я на это наткнулась случайно

И с тех пор все как будто больна.

 

1917 год, Петербург

 

***

 

Бессонница

 

Где-то кошки жалобно мяукают,

Звук шагов я издали ловлю…

Хорошо твои слова баюкают:

Третий месяц я от них не сплю.

 

Ты опять, опять со мной, бессонница!

Неподвижный лик твой узнаю.

Что, красавица, что, беззаконница,

Разве плохо я тебе пою?

 

Окна тканью белою завешены,

Полумрак струится голубой…

Или дальней вестью мы утешены?

Отчего мне так легко с тобой?

 

Зима 1912 года

 

***

 

Ты письмо мое, милый, не комкай

 

Ты письмо мое, милый, не комкай.

До конца его, друг, прочти.

Надоело мне быть незнакомкой,

Быть чужой на твоем пути.

 

Не гляди так, не хмурься гневно,

Я любимая, я твоя.

Не пастушка, не королевна

И уже не монашенка я –

 

В этом сером, будничном платье,

На стоптанных каблуках…

Но, как прежде, жгуче объятье,

Тот же страх в огромных глазах.

 

Ты письмо мое, милый, не комкай,

Не плачь о заветной лжи,

Ты его в твоей бедной котомке

На самое дно положи.

 

1912 год, Царское Село

 

***

 

Эта встреча никем не воспета

 

Эта встреча никем не воспета,

И без песен печаль улеглась.

Наступило прохладное лето,

Словно новая жизнь началась.

 

Сводом каменным кажется небо,

Уязвленное желтым огнем,

И нужнее насущного хлеба

Мне единое слово о нем.

 

Ты, росой окропляющий травы,

Вестью душу мою оживи, –

Не для страсти, не для забавы,

Для великой земной любви.

 

1916 год

 

***

 

Сразу стало тихо в доме

 

Сразу стало тихо в доме,

Облетел последний мак,

Замерла я в долгой дреме

И встречаю ранний мрак.

 

Плотно заперты ворота,

Вечер черен, ветер тих.

Где веселье, где забота,

Где ты, ласковый жених?

 

Не нашелся тайный перстень,

Прождала я много дней,

Нежной пленницею песня

Умерла в груди моей.

 

Июль 1917 года, Слепнево

 

***

 

Молюсь оконному лучу

 

Молюсь оконному лучу

Он бледен, тонок, прям.

Сегодня я с утра молчу,

А сердце – пополам.

На рукомойнике моем

Позеленела медь.

Но так играет луч на нем,

Что весело глядеть.

Такой невинный и простой

В вечерней тишине,

Но в этой храмине пустой

Он словно праздник золотой

И утешенье мне.

 

3 ноября 1910 года, Киев

 

***

 

Я спросила у кукушки

 

Я спросила у кукушки,

Сколько лет я проживу…

Сосен дрогнули верхушки,

Желтый луч упал в траву,

Но ни звука в чаще свежей…

Я иду домой,

И прохладный ветер нежит

Лоб горячий мой.

 

1 июня 1919 года, Царское Село

 

***

 

Нам свежесть слов и чувства простоту

 

Нам свежесть слов и чувства простоту

Терять не то ль, что живописцу – зренье

Или актеру – голос и движенье,

А женщине прекрасной – красоту?

 

Но не пытайся для себя хранить

Тебе дарованное небесами:

Осуждены – и это знаем сами –

Мы расточать, а не копить.

 

Иди один и исцеляй слепых,

Чтобы узнать в тяжелый час сомненья

Учеников злорадное глумленье

И равнодушие толпы.

 

23 июня 1915 года, Слепнево

 

***

 

В последний раз мы встретились тогда

 

В последний раз мы встретились тогда

На набережной, где всегда встречались.

Была в Неве высокая вода,

И наводненья в городе боялись.

 

Он говорил о лете и о том,

Что быть поэтом женщине – нелепость.

Как я запомнила высокий царский дом

И Петропавловскую крепость! –

 

Затем что воздух был совсем не наш,

А как подарок божий – так чудесен.

И в этот час была мне отдана

Последняя из всех безумных песен.

 

Январь 1914 года

 

***

 

 

Что ты бродишь неприкаянный

 

Что ты бродишь неприкаянный,

Что глядишь ты не дыша?

Верно, понял: крепко спаяна

На двоих одна душа.

Будешь, будешь мной утешенным,

Как не снилось никому,

А обидишь словом бешеным –

Станет больно самому.

 

Декабрь 1921 года, Петербург

 

***

 

Муза

 

Когда я ночью жду ее прихода,

Жизнь, кажется, висит на волоске.

Что почести, что юность, что свобода

Пред милой гостьей с дудочкой в руке.

 

И вот вошла. Откинув покрывало,

Внимательно взглянула на меня.

Ей говорю: «Ты ль Данту диктовала

Страницы Ада?» Отвечает: «Я».

 

1924 год, Казанская, 2

 

***

 

Всё расхищено, предано, продано

 

Всё расхищено, предано, продано,

Черной смерти мелькало крыло,

Все голодной тоскою изглодано,

Отчего же нам стало светло?

 

Днем дыханьями веет вишневыми

Небывалый под городом лес,

Ночью блещет созвездьями новыми

Глубь прозрачных июльских небес, –

 

И так близко подходит чудесное

К развалившимся грязным домам…

Никому, никому неизвестное,

Но от века желанное нам.

 

Июнь 1921 года

 

***

 

Гражданинъ №8